То, что делает Мэгги Нельсон как писательница — она берет жанр
и выворачивает его наизнанку. Те, кто читали «Синеты», знают, что она пишет философский трактат — но вместо того, чтобы писать об экзистенции или еще о чем-то таком, она использует философский аппарат, чтобы работать не с отстраненными вещами, а с личным аффектом.

Помните, как сама Нельсон определяет жанр этой книги? «Автобиография одного суда» — не я пишу, а суд сам себя пишет; жизнь сама пишет эту автобиографию, а она просто записывает.

Нельсон рассказывает изнутри тру-крайма и обогащает жанр.

Все события, которые описывает Нельсон, как бусинки собираются на одну нитку убийства Джейн.

Там был момент, когда мать и дочь курят на террасе: у мамы слишком слабые сигареты, и героиня отламывает фильтр, чтобы курить крепкую. И это такой образ отношения героини Мэгги к реальности: она готова с ней встретиться, а мать всё время прокладывает какие-то слои, живет в отрицании. И они воплощают две крайности. Курение сигареты без фильтра и есть эта непозволительная открытость Нельсон в письме.

У героини — очень открытый взгляд на всё. Что помогает ей быть той, кто она есть? Почему она позволяет себе прикоснуться к этой реальности?

Мне кажется, силы продолжать героине дает в первую очередь ее писательская идентичность. И язык: она же конструирует его, и из этого языка вырастает история. Она берет язык тру-крайма, но преображает его за счет своего эмоционального проживания. И еще, конечно, это мастерство остранения, потому что мы никогда не узнаем, что настоящая Нельсон чувствовала. Может быть, она каждый день думала вскрываться на этом суде, но мы ничего не узнаем об этом — она предлагает нам историю, и у нас, как у читательниц, есть только текст, а не жизнь автора.

Работа автора — создавать текст, а не рассказывать, что он или она переживает. Нельсон погружает историю в систему, и это не точечная история, а история феминистская, потому что она делает определенные акценты: обращает наше внимание на то, что только женщине в суде стало стыдно, или что

А с другой стороны, она постоянно читает другие тексты, написанные про убийство и комментирует их. Она берет культурный феномен и раскрывает его через свою историю, дает понять, что это не история в вакууме, и из-за этого нет ощущения, что ты подсмотрела за кем-то. Некоторые люди читают автофикшн с чувством, что они залезают в грязное белье, но ведь писатели стараются, чтобы мы прочитали текст определенным образом. Я это всегда сравниваю со слепком: у нас есть кленовый листочек, мы пришли, сделали кто-какую смесь и сделали слепок из материала, цвета и фактуры. Листочек — это наша жизнь, а слепок — это книга. И то, как мы делаем слепок, выбираем мы. Можем задержаться на подольше, сломать, покрасить, но слепок остается слепком, а листочек — листочком.

Слоев в этой книге больше, чем кажется. Это письмо о письме, письмо о суде, письмо о прощении, письмо об убийстве, письмо о травме, письмо о семье. Это сложная конфигурация.

Нельсон имеет право писать об этом, так как это повлияло на ее семью, и она тоже участница этого события. Я сейчас дочитала книгу «Достаточно хорошая», там авторка использует понятие «эмоциональное наследие» — то, с чем мы живем и что приходится разруливать.

Это всё – вопрос работы с материалом того, как мы живем свою жизнь. Когда я пишу книгу о камешках, то я просыпаюсь, смотрю на обои и вижу, что они имитируют камень. Я иду по асфальту и нечаянно пинаю камень. Я захожу сюда и вижу каменную лестницу. Получается, что жизнь как поток, и вещи в ней равнозначны, но оптика, настроенная, например, на травматическое событие, выхватывает то, что хочет. И так создается книга: главное событие книги — событие и разрыв, а Нельсон рассказывает нам истории, которые перекликаются и отдаются в друг друге. Если бы я писала книгу про камень, я бы везде видела камень в разных его проявлениях. Прожитый опыт всегда влияет на нас.

Те, кто читали «Аргонавтов», помнят, что там есть эпизод, в котором героиню преследует человек, который читал ее поэтическую книгу «Джейн», и в кампусе к ней даже приставляют охрану. Таким образом, убийство ее тети составляет центр не только этой книги –– этот мотив прошивает всю ее писательскую историю. И здесь возникает вопрос: это убийство является состоявшимся событием, и мы знаем, что Джейн действительно убита, ее нашла домохозяйка на кладбище, — но совершилось ли оно действительно для семьи?

Семья живет в тени этих убийств: сестра Джейн, мать героини, и Нельсон постоянно проверяют, всё ли в порядке в квартире, закрыты ли замки; героиня Нельсон во время секса практикует удушение и говорит о Джейн. Получается, что они все живут в тени этого убийства, и никак оно не искупается. И тут вопрос: возможно ли вообще его искупить? возможно ли правосудие?

После завершения суда отец плакал и сказал, что лучше бы Лейтерман просто посмотрел ему в глаза, а Лейтерману дали пожизненное без права на УДО. Естественное правосудие невозможно в этой ситуации, если вспоминать слова адвоката Лейтермана: он говорит, что пострадало две семьи, и несколько раз повторяет, что всё было бессмысленно. Потому что невозможно вернуть Джейн, невозможно это насилие отменить и сделать так, чтобы не было его следа на жизнях людей.

Вечный вопрос: почему женщины и дети — жертвы всего чудовищного? В случае Нельсон это еще и феминистское осмысление этого насилия. Помните эпизод, в котором героиня Нельсон лежит на путях и курит? Что за мир, в котором женщина не может полежать на путях ночью и покурить?

Я недавно смотрела фильм про серийного убийцу, который имитировал других серийных убийц. Это фильм 1995 года, и я обратила внимание на то, что фотографии, которые нам показывают со сцен убийств, предельно сексуализированы. То есть, женское тело обнажено, и если даже оно изначально не выглядит намеренно сексуально, то за счет этой смерти, этой власти человека, который убивал, накладывается такое ощущение. Я вчера рассматривала эти фотографии в кино и думала: «Какой кошмар». Естественно, все женщины из этого фильма были белыми, со светлыми волосами и голубыми глазами, красавицы. И Нельсон — ее семья — это средний американский класс, они тоже попадают в эту мясорубку.

Она не описывает эмоции, не произносит их. Она не рассказывает, но показывает, как в кино. Она не говорит, что почувствовала грусть, она описывает атмосферу.

Нельсон не пишет аффект. Совсем чуть-чуть пишет о том, что она чувствует. Например, как она описывает вход в морг: героиня вошла как медвежонок, который отбился от стаи медведей, — и таким образом передает свои чувства. Нельсон рассказывает ужасные истории, но это выходит не на разрыв аорты. Эти книги нас не опустошают, они наоборот нас наполняют.

Мы читаем этот текст не как новостную сводку. Нельсон выдерживает баланс между частной и общей историей. Текст — это система; мир, который она составляет, чтобы читатели по нему шли. Как бы убийство Джейн ни влияло на ее семью и на других, всё равно у текста есть начало, середина и конец: мы погружаемся туда и выходим, и что-то с нами там происходит.

На самом деле, это очень тяжелое чтение. Но за счет формы и мастерства, хотя и происходит накладывание своей боли на чужую боль, происходит резонанс. Если бы это был не литературный текст, а дневник, это бы откликалось по-другому. Возможно, через такие дебри и можно выйти на более свободный полет.

Мать дарит героине открытку с цитатой Джоан Дидион («Мы рассказываем себе истории, чтобы жить»), но не дописывает до конца эту фразу («... по крайней мере какое-то время»), давая понять, что на самом деле невозможно рассказать историю целиком. Облегчения не будет.

Есть просто жизнь и ее красные части.


«Красные части» — все понимают, но не могут объяснить. Это что-то неуловимое. То, что исчезает и что невозможно описать; то, что является свидетельством и уликой. Фрагменты, которые невозможно понять, идентифицировать. Суд, который ворвался в их жизнь, жесткая ретравматизация, невозможность его понять и описать, нет справедливости и нет смысла — и вот они, красные части. Мы читаем каждую главу как часть, в каждой есть травмирующее событие, и как в теории травмы — мы всматриваемся в него, но не можем разглядеть, и есть некий лимб, где травмирующее событие блуждает. Оно есть и его как бы нет. В этом травматическом блуждании и есть, видимо, красные части. Если я порву эту книгу, это будут части, но если я их сложу — это уже не будет книга, это будет что-то третье. Нельсон собирает части, но у нее получается монстр Франкенштейна, что-то третье. Есть такое понятие в физике, где части общего являют собой новую конфигурацию. Невозможно восстановить все детали убийства и собрать событие заново, а теперь по красным частям его собирают заново в суде, но оно становится другим, потому что появляются новые персонажи: детектив, Лейтерман и Джон Руэлас, кровь которого оказалась на тыльной стороне ладони Джейн. Фил уже другой, якобы излечившийся; дед уже не такой антисемит. Все другие, а собрать всё никогда невозможно.

Меня очень привлекает религиозная тема в этой книге. Помимо названия, отсылающего к евангельским красным частям, там появляется глубокая тема возможности самого прощения, тема искупления. Мы находимся на суде: сам суд выступает как такая цитата из писания. Это процесс, где надо найти основания зла в этом мире, но его невозможно найти. Как по мне — это патриархат.