Однажды, в сухой сезон, я большими буквами поперек разворота тетради написала, что наивность кончается тогда, когда мы лишаемся иллюзии, будто нравимся себе. И хотя теперь, спустя несколько лет, меня изумляет, что даже сознанию, которое с собой не в ладах, свойственно вести тщательный учет малейших своих колебаний, один случай до сих пор с досадной ясностью стоит у меня перед глазами и отдает во рту вкусом пепла. Дело было в неверно понятом самоуважении.

Меня не взяли в студенческое общество Фи Бета Каппа. Эта неудача едва ли была непредсказуемой или неоднозначной (мне попросту не хватило баллов), но она выбила меня из равновесия. Я привыкла воображать себя этаким Раскольниковым от академии, по странной случайности неподвластным причинно-следственным связям, которые стесняли других. Даже лишенная чувства юмора девятнадцатилетняя студентка вроде меня не могла не понимать, что ситуации недостает подлинного трагизма, и всё же день, когда меня не взяли в студенческое общество, ознаменовал конец чего-то — возможно, наивности. Я потеряла уверенность в том, что мне всегда будет гореть зеленый свет, приятную убежденность в том, что само по себе наличие положительных качеств, которыми я завоевывала одобрение в детстве, гарантирует мне ключи к Фи Бета Каппа, а заодно счастье, признание и любовь достойного мужчины; я утратила трогательную веру в мистическую силу хороших манер, чистых волос и высоких баллов по шкале интеллекта Стэнфорд — Бине. На этих сомнительных характеристиках зиждилось мое самоуважение, и в тот день я в замешательстве взглянула на себя с дурным предчувствием человека, без креста в руках встретившего вампира.

Когда отступать некуда, заглядывать в себя — занятие не из приятных, почти как переходить границу с чужими документами, но сейчас мне кажется, что без этого нельзя начать путь к настоящему самоуважению. Вопреки избитым фразам, самоуважение сымитировать труднее всего. Фокусы, которые легко обманывают посторонних, не работают на освещенной боковой улочке, куда мы тайком приходим на свидания с собой: здесь у обезоруживающих улыбок и аккуратных списков благих намерений силы нет. Напрасно перебираем мы у всех на виду собственные крапленые карты: добрые поступки, совершенные по дурным причинам, случайные победы, ради которых не пришлось стараться, героические на вид деяния, за которыми стоит страх общественного осуждения. Неутешительно, но факт: самоуважение не имеет ничего общего ни с одобрением окружающих — в конце концов, их легко обмануть, — ни с репутацией, без которой, как говорил Ретт Батлер Скарлетт О'Харе, те, у кого достаточно мужества, могут и обойтись.

Обходиться же без самоуважения, в свою очередь, значит невольно стать единственным зрителем бесконечной кинохроники своих настоящих или мнимых неудач, к которой с каждым сеансом добавляются свежие кадры. Вот стакан, который ты разбила со злости, вот обида на лице Х.; следующая сцена: вечер, когда У. вернулся из Хьюстона, смотри, снова ты всё испортила.

Сколько раз ты обманула доверие, незаметно нарушила обещание, сколько раз упустила возможность из-за лени, трусости или беспечности? Как ни оттягивай этот момент, все мы рано или поздно ложимся в эту неудобную постель, которую стелем себе сами. Получится ли заснуть зависит, конечно же, от того, насколько мы себя уважаем.

Можно возразить, что каким-то невероятным людям, которым совсем не за что себя уважать, неплохо спится. Однако те, кто утверждает подобное, упускают суть так же, как упускают ее те, кто считает, что у уважающей себя женщины нижнее белье не будет держаться на булавке. Бытует распространенное заблуждение, что самоуважение — это талисман, отгоняющий змей, переносящий своего владельца в благословенное царство, где постель всегда удобна, где нет двусмысленных разговоров и прочих неурядиц. Это совсем не так. Самоуважение не имеет отношения к наружности, оно есть вопрос внутреннего покоя, примирения с собой. Хотя неосторожный и склонный к самоубийству Джулиан Инглиш из «Свидания в Самарре» и беспечная, патологически нечестная Джордан Бейкер из «Великого Гэтсби» кажутся не слишком подходящими примерами для иллюстрации самоуважения, у Джордан Бейкер оно было, у Джулиана Инглиша — нет. Благодаря своему блестящему умению приспосабливаться, более свойственному женщинам, чем мужчинам, Джордан трезво оценивала собственные способности, стремилась к внутреннему покою и не давала никому извне его нарушить. «Терпеть не могу неосторожных людей, — говорила она Нику Каррауэю. — Для столкновения требуются двое».

Подобно Джордан Бейкер, люди, которые уважают себя, не боятся совершать ошибки. Они знают цену поступкам. Решившись на измену, они не побегут под гнетом совести требовать от обманутой стороны отпущения грехов, не станут сверх меры жаловаться на то, что их несправедливо, незаслуженно опозорили, вынудив предстать перед судом в качестве соответчика в бракоразводном процессе. Короче говоря, люди, которые уважают себя, проявляют определенную твердость, моральный стержень; у них есть то, что некогда называли характером, — качество, которое в теории ценится высоко, однако на практике зачастую уступает другим более доступным добродетелям. Характер неумолимо сдает позиции — о нем всё больше вспоминают в разговоре о неказистых детях или сенаторах США, потерпевших поражение на предварительных выборах и упустивших шанс на переизбрание. И всё же, характер — то есть готовность брать на себя ответственность за свою жизнь — это семя, из которого прорастает самоуважение.

Вот уж кто не понаслышке знал всё о самоуважении, так это наши бабушки и дедушки, и не важно, было оно у них или нет. Им с юных лет прививали дисциплину, уверенность в том, что жить значит делать то, что не хочется, закрывать глаза на страхи и сомнения, постоянно выбирать между благами сиюминутными и несравнимо большими, пусть и неосязаемыми. Люди XIX века находили достойным восхищения, но отнюдь не удивительным то, что генерал Гордон Китайский надевает белый костюм, отправляясь защищать Хартум от войск Махди. Не казалось несправедливым, что путь к свободной земле Калифорнии лежит через тяготы, грязь и смерть. Зимой 1846 года двенадцатилетняя Нарцисса Корнуолл хладнокровно записывает в своем дневнике: «Отец был занят чтением и не замечал, что дом заполонили странные индейцы, пока матушка ему не сообщила». Даже не зная, что именно сказала матушка, мы вряд ли можем не впечатлиться произошедшим: отец семейства занят чтением, индейцы наводняют комнаты, мать подбирает слова так, чтобы не поднимать тревогу, а ребенок прилежно описывает событие и даже отмечает, что эта группа индейцев, «на наше счастье», была настроена довольно мирно. Индейцы — часть повседневной жизни, данность.

В том или ином обличье, такие индейцы есть у каждого из нас. Повторюсь, важно признаваться себе в том, что всё стоящее имеет цену. Уважающие себя люди готовы к тому, что индейцы могут оказаться настроены враждебно, что предприятие может обанкротиться, а любовная связь может не стать вечным праздником лишь потому, что «мы венчаны с тобой». Они готовы поставить на кон частицу себя. Иногда они и вовсе отказываются от игры, но если играют, то в полной мере осознают свои шансы на победу.

Такого рода уважение к себе — это дисциплина, привычка ума; ее нельзя подделать, можно только развить, натренировать, выковать.

Но все эти мелкие привычки обретают ценность, когда отражают нечто большее. Сказать, что битва при Ватерлоо была выиграна на спортивных площадках Итона, не значит утверждать, что Наполеона мог бы спасти ускоренный курс по игре в крикет. Устраивать званые ужины в тропическом лесу было бы бессмысленно, если бы мерцающие на лианах свечи не пробуждали глубоко укорененные привычки, ценности, составляющие суть нашей личности. Подобные ритуалы помогают вспомнить, кто мы и что собой представляем. А чтобы вспомнить, нужно знать.

Иметь ощущение собственной неотъемлемой ценности, которое и лежит в основе самоуважения, потенциально означает иметь всё: способность проводить границы, любить, оставаться равнодушными. Не иметь его — значит быть запертыми внутри себя, парадоксальным образом быть не способными ни на любовь, ни на равнодушие. Без уважения к себе мы, с одной стороны, вынуждены презирать тех, кто настолько несостоятелен, что почитает за честь общаться с нами, кто настолько лишен проницательности, что остается слеп к нашим неустранимым изъянам. С другой стороны, мы всецело зависим от воли всякого, кого встречаем, и занятным образом настроены — поскольку наше собственное видение себя неприемлемо — воплощать чужие ложные представления о нас. Мы льстим себе, думая, что желание угодить другим — это достоинство, проявление воображаемой эмпатии, свидетельство готовности отдавать. Разумеется, я буду Франческой для любого Паоло, Хелен Келлер для любой Энни Салливан: не обманем ничьих ожиданий, не откажемся от самой нелепой роли. По милости тех, о ком мы весьма невысокого мнения, мы играем заведомо провальные роли, и каждое поражение сулит лишь отчаяние от того, что придется снова угадывать и оправдывать чужие ожидания.

Этот феномен иногда называют «отчуждением от себя». В запущенной стадии мы перестаем отвечать на телефонные звонки в страхе, что нас о чем-то попросят; возможность сказать нет, не проваливаясь в пучину самоуничижения, в этой игре не предусмотрена. Каждая встреча требует слишком много сил, действует на нервы, истощает волю, малейший намек на мелочь вроде неотвеченного письма пробуждает настолько несоизмеримое чувство вины, что ответить становится и вовсе невозможно. Признать реальное значение неотвеченного письма, освободиться от чужих ожиданий, вернуть то, что принадлежит нам по праву, — в этом великая, ни с чем не сравнимая сила самоуважения. Без него человек рано или поздно дойдет до ручки: пустившись на поиски себя, обнаружит, что искать уже некого.

1961